Osip Mandelstam:
Poems from The Voronezh Notebooks
trans. John High and Matvei Yankelevich
May 24, 1935
|
Еще мы жизнью полны в высшей мере,
Еще гуляют в городах Союза Из мотыльковых, лапчатых материй Китайчатые платьица и блузы. Еще машинка номер первый едко Каштановые собирает взятки, И падают на чистую салфетку Разумные, густеющие прядки. Еще стрижей довольно и касаток, Еще комета нас не очумила, И пишут звездоносно и хвостато Толковые, лиловые чернила. |
Still we’re full of life to the first degree.
Still peasant cotton shirts and dresses, Their moth-wing patterned fabric, Stroll the cities of the Union. Still the sting of the barber’s clippers Gathers chestnut-colored bribes, And reasonable, thickening locks Drops down the unsoiled cloth. Still enough of these swifts and martins, No comet’s yet afflicted us with madness, And violet, common-sense ink Still carries stars, trails, tails. |
June 3, 1935 / December 14, 1936
|
Возможна ли женщине мертвой хвала?
Она в отчужденьи и в силе, Ее чужелюбая власть привела К насильственной жаркой могиле. И твердые ласточки круглых бровей Из гроба ко мне прилетели Сказать, что они отлежались в своей Холодной стокгольмской постели. И прадеда скрипкой гордился твой род, От шейки ее хорошея, И ты раскрывала свой аленький рот, Смеясь, итальянясь, русея... Я тяжкую память твою берегу, Дичок, медвежонок, Миньона, Но мельниц колеса зимуют в снегу, И стынет рожок почтальона. |
Can there be praise for a woman when she’s dead?
She — in estrangement, in full strength, A foreign-loving power brought her To a violent, sweltering grave. And from that tomb swallows flew to me, Hard swallows of her rounded brows, To say that they had rested long enough In their frigid Stockholm bed. Your kin took pride in great-grandfather’s violin, Its neck ennobling your line. You opened, slightly, that scarlet mouth of yours To laugh, Italianating, Russianizing. I keep your heavy-hearted memory-- A wild one, bear cub, a Mignon. But now the mill wheels winter in snow, And the postman’s horn grows cold. |
January 18, 1937
|
Не сравнивай: живущий несравним.
С каким-то ласковым испугом Я соглашался с равенством равнин, И неба круг мне был недугом. Я обращался к воздуху-слуге, Ждал от него услуги или вести, И собирался плыть, и плавал по дуге Неначинающихся путешествий. Где больше неба мне — там я бродить готов, И ясная тоска меня не отпускает От молодых еще воронежских холмов К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане. |
You can’t compare the living to the dead.
With something like caressing fright I yielded to the evenness of plains, Afflicted by the sky’s circle. I’d address my faithful servant — air, Awaiting its assistance, or some word, Raising the sails, sailing the curve Of always un-begun adventures. Where there’s more sky for me, I’ll wander willingly, And this apparent longing won’t release me From the Voronezh hills, still spry, Toward those all-human Tuscan ones, becoming clearer. |
February 4, 1937
|
Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева,
И парус медленный, что облаком продолжен, -- Я с вами разлучен, вас оценив едва: Длинней органных фуг, горька морей трава -- Ложноволосая — и пахнет долгой ложью, Железной нежностью хмелеет голова, И ржавчина чуть-чуть отлогий берег гложет... Что ж мне под голову другой песок подложен? Ты, горловой Урал, плечистое Поволжье Иль этот ровный край — вот все мои права, -- И полной грудью их вдыхать еще я должен. |
Ruptures of round coves, cartilage, azure,
A languid sail made longer by a cloud, Cut off from you, though I had barely known you: Sour seagrass, tangled as organ fugues-- False hair—it smells of some long-lived lie, My head drunk with this iron tenderness, As rust gnaws slowly at the sloping shore... So why these other sands under my head? Guttural Urals, broad-shouldered Volga banks, Or this plain province—here are all my rights-- I owe it still, full chest, to breathe them in. |
February 8, 1937
|
Пою, когда гортань сыра, душа – суха,
И в меру влажен взор, и не хитрит сознанье: Здорово ли вино? Здоровы ли меха? Здорово ли в крови Колхиды колыханье? И грудь стесняется, без языка – тиха: Уже не я пою – поет мое дыханье, И в горных ножнах слух, и голова глуха... Песнь бескорыстная – сама себе хвала: Утеха для друзей и для врагов – смола. Песнь одноглазая, растущая из мха,-- Одноголосый дар охотничьего быта, -- Которую поют верхом и на верхах, Держа дыханье вольно и открыто, Заботясь лишь о том, чтоб честно и сердито На свадьбу молодых доставить без греха... |
I sing when the throat is raw, the soul—arid,
Vision moist enough, and the mind guileless: Is this wine good to drink? Are the bellows well? Is the blood of Colchis beating strong? My chest tightens—with no tongue, it’s silent: No longer am I singing—it is my breath that sings. Head hollow, and hearing sheathed in mountain scabbards... The unselfish song is praise unto itself: For friends a comfort, for enemies—hot tar. A one-eyed song growing out of the moss— The one-voiced talent of the hunter’s habit— That’s sung in the saddle and from the peaks, Openly, freely, holding breath, To deliver whole, honest, piercing, the song Without sin to the wedding of the young. |
February 9, 1937
|
Были очи острее точимой косы --
По зегзице в зенице и по капле росы, И едва научились они во весь рост Различать одинокое множество звезд. |
Eyes sharper than the whetted sickle--
Cutting cross the dew drop, cuckoo crossing pupils-- Just now, arisen, they’ve learned to tell a part, The lonesome multitude of stars. |